Встречаться и беседовать с ветеранами всегда волнительно и тревожно. Волнительно, когда они с дрожью в голосе и едва сдерживаемыми слезами рассказывают о войне, которая в один миг изменила их собственную жизнь и жизни миллионов советских граждан. Волнительно, когда они по крупицам восстанавливают в своей памяти события почти 75-летней давности. Волнительно за них, как они это пережили. В гости в маленький домик у железнодорожной станции к слобожанину Ивану Никитовичу Онучину я пришла накануне 9 мая. Сегодня он один из немногих, живущих в нашем городе ветеранов- фронтовиков Великой Отечественной, кто прошел всю войну, кто защищал нашу Родину. Простите, что заставляем вспоминать то страшное время, нам это надо и очень важно знать.
«Родился я 20 января 1919 года в Даровском районе в деревне Аверёнки, отец – Никита, мать — Надежда. Была это даже не деревня у нас – хутор в четыре дома, его основал еще мой прадед. Выбрал место хорошее для своей семьи, речка неподалеку, лес, правда, земля каменистая, тяжело обрабатывать. Родился я последним ребенком в большой семье, поскребыш, как говорят в народе. Мама корову доила, приспичило, так в яслях и родила, как Христа. У матери нас было больше десяти, выжило семеро — четыре мальчика и три девочки.
Сначала жили трудно, бедно, занимались сельским хозяйством, разрабатывали хутор, работали всей семьей. Ребятишки соседские бегают, играют, мне тоже охота на рыбалку сходить, а я же работал с семи лет. Отец очень требовательный был, жесткий, строгий, верующий, без молитвы за стол мы не смели садиться. Нас всех покрестили, помню, мама на исповедь меня водила, голодовали перед этим. Мама очень хорошая и добрая была. Отец же… поглядит, так и бегать не захочешь. Позже пчел завели, много, семей тридцать-сорок, доход имели с этого дела. Отец в Котельнич ездил медом торговать. Везде ведь деньги требовало государство, да и нас много, кормить надо всех.
Детство быстро кончилось, призвали меня в армию в 1940 году, направили в Среднюю Азию, город Мари, близко граница с Афганистаном, в танковые войска. Жарко очень там было, думал, сгорим все. Ничего, приспособились, начал учиться на шофера, служил хорошо, уважали меня, ценили, я же исполнительный был. Грамотный, в школе учился, писать умел красивым почерком. Как-то из штаба «сват» пришел, говорит, нам нужен писарь. Я молчал, сослуживцы-то видели, что я красиво пишу, говорят, вот, мол, у нас есть подходящий и на меня показывают. В общем, стал я писарем штаба полка.
Дело шло. Армейская жизнь, генералы приезжали с проверками, мы ходили дежурили, докладывали. Служил год с лишним. Дисциплина железная, привыкать трудно было, вставать, ложиться спать — все по команде и разрешению. И нечаянно война.
Мне начальник штаба разрешал в город выходить. В один прекрасный момент увольнительную дали в воскресенье, форму одел, пошел гулять по городу. Иду по улице, вдруг патруль: «Предъявите документы, из какого подразделения? Куда направились? Немедленно сейчас же возвращайтесь в часть». – «Что случилось?» — «Война, дорогой, немцы». Да, неприятная штука война.
Прихожу в часть, там по тревоге всех подняли, суета, бегают все, кто что делает, начали готовить технику, вооружение. Мне команду дали следить, не летят ли самолеты бомбить. Ночь прошла, ничего не случилось, погрузили нас быстро в состав, в вагоны для скота, ехали в основном ночью, боялись, что разбомбят. Техника тоже с нами, танки прыгали, как игрушки, вагоны чуть с рельсов не слетели. Мы едем, веселимся, на гармони играем, гордимся, на войну ведь, до Берлина дойдем! Да, не знали тогда, как все выйдет. Правда, духу не хватало, женщины нас беспокоили. Состав идет, двери-то у нас открыты в вагонах, женщины идут по обочине, увидят нас, солдат, плачут, у самих сердце замирало, матерей вспоминали своих.
Привезли в Смоленскую область, под Ельню. Летом 41-го там бои шли серьезные, город этот переходил постоянно то к немцам, то к нашим. У нас в полку было 80 танков Т-26, когда в бой сходили, от них остались единицы, хватило суток на двое, так и погорели. Разбомбили наш 18-й танковый полк. Вот она война то. А мы гордились – сразу до Берлина дойдем.
Нас, которые остались живы, в танках не сгорели, в пехоту отправили, хоть и пехотинцами мы не были. Научился по окопам лазить, научился ходить на «Ура!». Воевали с нами и штрафные роты, состоящие из людей, совершивших преступление. Если его ранит, списывали ему все свершенное, если убьют, так тем более. И с такими повоевал. В атаку раза три ходил.
Пешком ходили на большие расстояния обычно ночью. Днем-то ворон меньше летало, чем немецких самолетов. Шли по деревням сожженным, не окапывались даже. Как-то завели в разбитое здание, покормили из котелков, наутро в бой. Успели лишь сказать: «Ура! В бой! За Родину». Бегом приказывают, а мы устали, ноги обмозоленные не идут, но приказ есть приказ.
В первое наступление меня и ранило, осенью 41-го, прохладно уже было. Бежал на деревушку, немцы обстрел ведут, потом и бомбардировщики подлетели, огонь кругом, я как бежал внаклонку, так пуля и прилетела в ключицу, в лопатке вышла. Боль была, думал, руку отсекли. Шаг шагнул, два и рухнул на землю. Хотел помощи попросить, но твсе бегут, в дыму не видно никого. Командир наш увидел меня, команду подал другому солдату мне помочь, тут еще и минометы подключились немецкие. Подползает солдат: что у тебя? Я и сам не знаю. Давай смотреть, говорит. У меня вещьмешок за спиной, мы же с собой все носили, вещи, ложку в сапоге. Тут вспомнил, мне пом. по тех части еще в танковом в порядке товарищества ножик перочинный подарил, я его в кармане гимнастерки носил, вот мы этим ножиком шинель мне и разрезали. Причем сознание я не терял, все помню. Дотащил меня этот боец до санчасти. Спросил потом, как его зовут, Спасибо тебе, красноармеец Серебряков.
Операцию делали прямо в лесу, брезентом стол операционный обтянули, помощь оказывали. Врачи сказали: счастливый, еще бы полмиллиметра — и центральная артерия, там, на поле боя бы уснул. Вот так счастье! Зубы стиснул, когда операцию делали, все слышал, в сознании был. Повезли потом на грузовике, много нас раненых было, кто в кузове, кто в кабине. Едем по кочкам, трясет сильно, боль, стоны, невыносимо. Один додумался, пистолет не сдал, вытащил его и давай стрелять по кабине, успел два раза, женщина-военный сопровождающий отняла у него.
Эвакуировали нас на самолете, прямо на носилках и погрузили в фюзеляж, еще трое рядом лежали, раненый в голову в кабине с летчиком сидел. После ранения лечили, долго, даже в Мураши привозили. Сначала под Москвой был, немец как раз в это время к столице подходил, налеты участились, нас таскали постоянно в подвалы и убежища. Потом эвакуировали, в одну ночь 30 госпиталей вывезли из города. Ехали через Киров, просился, отпустите в Слободской, у меня там свои есть, не отпустили, строго было.
Я ведь в Слободской попал еще до войны, приехал к братьям. Федор работал на меховой фабрике, бухгалтером, Яков трудился тоже здесь на белохолуницкой базе, еще один брат – офицер, воевал, погиб под Ленинградом.
Маленький, я в школе учился на ул. Вятской, сейчас нет этого здания. Закончил четыре класса, пятый закончил позднее, уже взрослый. Не брали в пятый в детстве как лишенца. Отца лишили голоса. Сказали, мы таких не учим.
Наша семья еще до войны горя хлебнула. Тогда года трудные были, семья росла, отец хозяйство большое завел, коровы, лошади, поросята, пасека, дом новый строили. Все сами, мы помогали все, богатыми стали собственным трудом. Как зажиточных нас и раскулачили, приехали все начисто увезли, все, что мы семьей делали. Мы только с матерью остались, все разбежались, если б не убежали, наверное, посадили или выслали отца и нас всех. Это время было, когда коммуны создавались, я еще не учился. Вот тогда мы и переехали в Слободской. Правда, потом все обвинения сняли, но хозяйство и все нажитое не восстановили, конечно. Отец хоть не грамотный был, но голова толковая, до Калинина — всесоюзного старосты — дошел, поэтому, наверно, и не посадили.
Рос я при советской власти, перестал в церковь ходить. В партию вступил прямо на войне. Собрали в бой, сказали: кто хочет вступить в партию? Я вызвался, хотя мне досталось и от советской власти из-за родителя.
Воевал на Северо-Западном фронте, участвовал в освобождении Ленинграда, в боях на реке Десне близ Белоруссии, получил второе ранение в ногу, быстро восстановился и опять на передовую, много где побывал, служил в разных частях. Часть разобьют, нас переформируют, новую создадут.
Долгожданную победу встретил в Прибалтике. Это были последние бои немцев, они почти сдались, но продолжали стрелять. Победа уже определилась, но мы в Прибалтике еще долго воевали, немцы там крепко держались, латыши им помогали. Нам помогали наши советские самолеты и «катюши». Латыши хотели с немцами уехать, но корабли немецкие потопили, и латышей не взяли с собой. Они вынуждены были убегать по лесам, оттуда по нам и стреляли. Мы их искали, цепочкой ходили леса прочесывали, сдавали их на пункты сбора, технику у них отнимали, радиоустановки.
Для меня война закончилась примерно в 1947 году, из Прибалтики увезли опять в Среднюю Азию, потом уже приказ пришел о демобилизации. Шинель дали — иди домой. Получилось, что служил почти 8 лет. Был рядовой, потом на старшину аттестовали, погоны дали «буквой Т». После войны предлагал начальник штаба в армии остаться, командиром сделать, жилье выделить, не, я домой к своим родным уехал.
Во время войны награжден был медалью «За боевые заслуги», орденом Отечественной войны, медалями «За оборону Ленинграда» и «За отвагу».
С войны пришел — месяц отдыхал, работать бы надо, специальности особой нет, но деньги были — солдатские выдали, сослуживцы как узнали, что домой отправляют, свои деньги отдали, на, говорят, хоть выпьешь там за нас. Уже в Слободском пришел в горисполком, мне как военному человеку предложили стать заведующим магазином. Больно плохо заведующим магазином, не смогу я, на это дело не способен. Не терплю воров. Там вакансию предложили завскладом в заготзерно на станции. Не смог и там тоже, тяжело время голодное, очень сложно там было. Хотя складское дело знал, еще несовершеннолетним работал весовщиком в пекарне. Год отработал, потом устроился на железную дорогу. Вся семья моя почти на железной дороге работала, сестры. Сначала начальником склада топлива, оттуда и вышел на пенсию. Был заместителем секретаря партийной организации ж/д станции, руководителем профсоюзной организации. Жилье, правда, долго не давали.
Женился я поздно, то война, то работа. Под сорок уже было. Ехал из Кирова, зачем-то в Вахрушах вышел и на почту зашел, там моя Надежда работала в Сберкассе, подошел близко к окошечку, ее увидел. Простая, в годах тоже. Прожили неплохо с ней, стары только уже стали. Сейчас вот дочь, одна надежда на нее».
«Мама красивая у нас была в молодости, — продолжает дочь Алевтина – Тоже, можно сказать, участница войны – труженик тыла. Работала всю войну на вахрушевском кожевенном комбинате, тогда сменили его основной профиль, привозили чистить ружья. Работали в основном девушки. Опасно было, иногда ружья и винтовки неразряженные привозили, так убило несколько девушек.
Папа каждый год, когда здоровье было, сам ходил 9 мая в колонне, маму с собой брал, позже, когда ноги слушаться перестали, выходили все вместе к стадиону «Труд» встречать колонну. Тяжело ему войну вспоминать, очень эмоциональный. Военные фильмы смотреть не может, плачет всегда, поэтому переключаем, не расстраиваем. Сейчас уже плохо слышит и видит, телевизор редко включают. Конечно, сейчас уже мало с кем общается из ветеранов, а так он очень общительный. Рады, что в Слободской совет ветеранов заступила работать Наталья Аркадьевна Черных, сама ездит, всех поздравляет. Осенью маму поздравляли с 90-летием, в январе папу с 95-летием. В феврале вместе с папой ходили в администрацию, глава города вручал ему памятный знак «В честь 70-летия полного освобождения Ленинграда от фашистской блокады». Так он у нас молодец, сам готовит даже, в огороде мне помогает. В общем, вместе с мамой они хлебнули по полной программе, а у папы ранения о себе всю жизнь напоминали».
Фотографии военных лет не нашлось, решили сделать потрет. Дочь начала искать пиджак с медалями: «Тяжелы награды, пап. Пиджак поднять трудно».
Записала
Анна ЗУБАРЕВА.
